Мы устроились за кухонным столом, и они наперебой принялись уверять меня, что это только начало, что вскоре начнут возвращаться и остальные воспоминания.
— А этот женский халатик тебе к лицу, Воган, — заметил Гэри. — Тебе всегда нравилось одеваться, как женщина.
Линда, посмеявшись, успокоила меня, что я вовсё не трансвестит, задумчиво добавив, впрочем:
— Ну, насколько мне известно…
Мне хотелось больше узнать о Мэдди и вообще о нас. Но в то время как я стремился получить сведения о своём браке, Гэри советовал сосредоточиться на его расторжении. Они, разумеется, успели всё обсудить, пока я был в ванной, и теперь напомнили, что в пятницу мне необходимо быть в суде для завершения — по их искренним уверениям — долгого, болезненного и дорогостоящего процесса.
— Отложить это дело ещё раз — последнее, чего бы ты хотел, — убеждал Гэри.
— Ты должен совершить это усилие, Воган, ради Мэдди и детей, — вторила Линда.
Гэри предложил мне явиться в суд и притвориться, что со мной ничего не случилось, дабы не помешать кончине брака, о котором я не имел ни малейшего понятия.
— Но что, если мне зададут вопрос, на который я не знаю ответа?
— Рядом будет твой адвокат — он подскажет, — успокоил Гэри.
— А он знает о моём состоянии?
— Э-э, полагаю, нет. Мы, конечно, могли бы рискнуть и рассказать ему, но к чему это приведёт? Слушание отложат, и это обойдётся тебе в очередные десять штук, которых у тебя нет.
— Мэдди с ребятами подготовились к тому, что всё произойдет в пятницу. Они хотят, чтобы всё закончилось, — сказала Линда.
— Говорю тебе, последнее слушание — простая формальность. Ты просто повторишь судье свою позицию, он вынесет постановление, вы с Мэгги обменяетесь бумажками о разводе — и прямиком в паб, флиртовать с полькой-барменшей.
Гэри уверял, что я буду страшно жалеть, если не решусь сейчас пройти через процедуру развода. Ведь рано или поздно память вернётся ко мне, и тогда выяснится, что я упустил шанс освободиться от ненавистных уз.
— Ненавистных уз? — робко перебил я.
— Разумеется, раз ты разводишься, — напомнил Гэри. — Это кое-что да значит…
Я сознавал, что, наверное, наш разрыв проходил в довольно напряжённой обстановке, но, заглянув в себя глубже, понял, что, пока дело не дошло до суда, всё обстоит не так отвратительно. Вероятно, сначала, расставшись, мы с Мэдди относились друг к другу как разумные цивилизованные люди. И лишь после того, как нас поглотила состязательная юридическая система и мы узнали о наглых требованиях и претензиях, выдвигаемых адвокатами противоположной стороны, начала раскручиваться спираль личной неприязни.
— Как-то раз учитель истории, который живет в тебе, очень метко сравнивал бракоразводный процесс с войной, — вспоминал Гэри. — Ты рассказывал, как в 1939-м Королевские военно-воздушные силы считали безнравственным бомбить Шварцвальд, чтобы лишить немцев строевого леса. Но к 1945-му они сознательно устраивали кромешный ад, лишь бы уничтожить как можно больше мирных граждан.
— Надеюсь, мы с Мэдди не дошли до стадии бомбардировки Дрездена?
— Нет, вы остановились примерно на июне 1944-го. Она высадилась в Нормандии, но у тебя в рукаве ещё остался ФАУ-2.
— То есть, согласно этой метафоре, я нацист?
Сколько бы друзья ни убеждали, что нам с женой лучше расстаться, я никак не мог с этим согласиться и совершить шаг во тьму неведомого. Розовый женский халат не добавлял веса моему мнению. Переодевшись, я объявил, что хочу прогуляться, поразмыслить обо всём. Между нервозной обеспокоённостью Линды и полным равнодушием Гэри мы достигли компромисса: я захвачу с собой блокнот с их адресом и номером телефона и двадцать фунтов наличными, которые я пообещал обязательно вернуть.
— Ты уверен, что в порядке? — провожая меня, продолжала беспокоиться Линда. — Хочешь, кто-нибудь из нас пойдет с тобой?
— Нет, что ты — так здорово просто выйти на улицу. После недели в больнице и вообще всего, что случилось, мне нужно немного проветрить голову.
— Думаю, твоя голова и так достаточно пуста, дружище, — крикнул из кухни Гэри.
Как только за моей спиной закрылась дверь гостеприимного дома друзей, я пустился в путь, примерно в милю длиной, к тому месту, где мы видели сегодня Мэдди. Я намеревался поговорить с ней. Собирался встретиться со своей женой. Я решил, что она должна знать о моём состоянии; это событие имело огромные последствия и для её собственной жизни, и для детей, и для истории с судом. Я обязан рассказать ей обо всем, что случилось. Нужно успеть до возвращения детей из школы и иметь достаточный запас времени, чтобы отложить суд; значит, надо действовать безотлагательно.
— В любом случае, — бормотал я себе под нос, — прежде чем разводиться с женой, я хотел бы с ней сначала познакомиться.
Гэри имел непосредственное отношение к событиям, которые привели к тому, что мы с Мэдди оказались владельцами викторианского особняка в Клапэме. Полуразрушенный дом заколотили досками ещё в 1980-е, дыры на крыше видны были невооружённым глазом, а балконы верхнего этажа заросли кустарником. После университета мы с Мэдди сдружились с группой активистов, которые присмотрели это заброшенное здание в качестве потенциального сквота{2}. Но, когда дошло до конкретных действий, самой отважной среди нас оказалась Мэдди. Пока я нерешительно ныл, не следует ли попросить официального позволения, Мэдди просто взломала ставни на окнах. В следующие недели мы совершили несколько вылазок за дровами, а на ночь придвигали тяжелую мебель к входной двери, для безопасности. Выяснилось, что муниципалитет не в силах выселить нас. Друзья появлялись и исчезали — как, например, парочка художников-анархистов, мечтавших превратить здание в «Постоянно Действующий Свободный Фестиваль и Лабораторию Событий». Идея быстро выдохлась из-за их полной неспособности вылезать по утрам из постели.
Несколько лет спустя мы зарегистрировались как ассоциация арендаторов жилья; властям проще было официально закрепить наши права, чем конфликтовать. Так получилось, что именно я занимался бумажной волокитой и стал юридически ответственным лицом, а к тому моменту, когда закон изменился и ассоциации арендаторов получили право выкупать жилье, мы с Мэдди остались единственными, кто продолжал жить в этом доме. За пару десятилетий мы с Мэдди прошли путь от радикальных сквоттеров до респектабельных домовладельцев, буквально не выходя из дому. На том самом эркере, ставень которого взламывала когда-то Мэдди, ныне красовался плакат «Осенней школьной ярмарки» наших ребятишек. К почтовому ящику прилеплено объявление: «РЕКЛАМУ НЕ БРОСАТЬ». Наверное, когда сквозь кафельную плитку на нашей кухне пробивались маленькие джунгли, мы были не так привередливы по части рекламных листовок.
И вот я стоял перед собственным домом, хранящим массу воспоминаний, ни одно из которых меня не касалось. Сначала я намеревался решительно нажать на кнопку звонка, но оказалось, что никак не могу собраться с духом. Обескураживало отсутствие самой кнопки, вместо неё был домофон, — значит, мои первые слова, обращенные к жене, пройдут сквозь искажающий электронный фильтр микрофона. Когда я выходил из квартиры Гэри и Линды, всё казалось совсем ясным и простым. А вот теперь никак не мог унять дрожь в пальцах, зависших над клавишей домофона. А что, если дети не в школе и выбегут навстречу с радостными криками? Я с ужасом представил, что у дочери в гостях может быть подруга, они выскочат вдвоём, а я не буду знать, кто же из них моя дочь. В таком случае пострадает не только моё психическое здоровье.
Но отступать некуда. Я пригладил волосы, одёрнул рубашку и решился. К моему удивлению, из-за двери донёсся громкий лай. Собака! Но мне никто ничего не сказал о собаке. Между тем, судя по звукам, здесь жил настоящий сторожевой пёс — и грозное рычание не утихало. Мэдди нет дома. А я-то был уверен, что застану её, если видел около дома всего пару часов назад. До меня дошло: я ведь понятия не имею, работает она или нет. Видимо, бессознательно предположил, что моя жена домохозяйка. Я нажал на клавишу ещё раз, на тот маловероятный случай, что она не расслышала, и это вызвало новый приступ лая.
Заглянув в щель почтового ящика, я самонадеянно позвал: «Привет?» — и поведение пса внезапно изменилось. Он радостно заскулил, узнав меня, хвост завертелся с такой силой, что увлек за собой всё туловище вплоть до головы. Здоровенный золотистый ретривер страстно облизал мои пальцы, просунутые в щель, отскочил, издал ещё несколько восторженных приветственных воплей и вновь кинулся маниакально целовать мне руку Я даже не задумывался, люблю ли собак, но к этому созданию ощущал инстинктивную симпатию.
— Здорово, приятель! И как же тебя зовут? Ну да, да, это я! Помнишь меня? Я, поди, водил тебя гулять?
